Сборник - Новейшая хрестоматия по литературе. 7 класс

Судороги вдруг свели его ноги и шею и выгнули спину. Вся кожа на лошади задрожала мелко и быстро и покрылась остро пахнувшей пеной.

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком. Потом все исчезло – навсегда.

Владимир Владимирович Маяковский

1893–1930

Гимн обеду

Слава вам, идущие обедать миллионы!И уже успевшие наесться тысячи!Выдумавшие каши, бифштексы, бульоныи тысячи блюдищ всяческой пищи.

Если ударами ядртысячи Реймсов разбить удалось бы –по-прежнему будут ножки у пулярд,и дышать по-прежнему будет ростбиф!

Желудок в панаме! Тебя ль заразятвеличием смерти для новой эры?!Желудку ничем болеть нельзя,кроме аппендицита и холеры!

Пусть в сале совсем потонут зрачки –все равно их зря отец твой выделал;на слепую кишку хоть надень очки,кишка все равно ничего б не видела.

Ты так не хуже! Наоборот,если б рот один, без глаз, без затылка –сразу могла б поместиться в ротцелая фаршированная тыква.

Лежи спокойно, безглазый, безухий,с куском пирога в руке,а дети твои у тебя на брюхебудут играть в крокет.

Спи, не тревожась картиной кровии тем, что пожаром мир опоясан, –молоком богаты силы коровьи,и безмерно богатство бычьего мяса.

Если взрежется последняя шея бычьяи злак последний с камня серого,ты, верный раб твоего обычая,из звезд сфабрикуешь консервы.

А если умрешь от котлет и бульонов,на памятнике прикажем высечь:«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов –твоих четыреста тысяч».

О дряни

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем,имдовольно воздали дани.Теперьпоговоримо дряни.

Утихомирились бури революционных лон.Подернулась тиной советская мешанина.И вылезлоиз-за спины РСФСРмурломещанина.

(Меня не поймаете на слове,я вовсе не против мещанского сословия.Мещанамбез различия классов и сословиймое славословие.)

Со всех необъятных российских нив,с первого дня советского рождениястеклись они,наскоро оперенья переменив,и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады,крепкие, как умывальники,живут и поныне –тише воды.Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечеромта или иная мразь,на жену,за пианином обучающуюся, глядя,говорит,от самовара разморясь:«Товарищ Надя!К празднику прибавка –24 тыщи.Тариф.Эх и заведу я себетихоокеанские галифища,чтоб из штановвыглядывать,как коралловый риф!»А Надя:«И мне с эмблемами платья.Без серпа и молота не покажешься в свете!В чемсегоднябуду фигурять яна балу в Реввоенсовете?!»На стенке Маркс.Рамочка а́ла.На «Известиях» лежа, котенок греется.А из-под потолочкаверещалаоголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел…И вдругразинул ротда как заорет:«Опутали революцию обывательщины нити,Страшнее Врангеля обывательский быт.Скорееголовы канарейкам сверните –чтоб коммунизмканарейками не был побит!»

«Послушайте!..»

Послушайте!Ведь, если звезды зажигают –значит – это кому-нибудь нужно?Значит – кто-то хочет, чтобы они были?Значит – кто-то называет эти плевочкижемчужиной?И, надрываясьв метелях полуденной пыли,врывается к богу,боится, что опоздал,плачет,целует ему жилистую руку,просит –чтоб обязательно была звезда! –клянется –не перенесет эту беззвездную муку!

А послеходит тревожный,но спокойный наружно.Говорит кому-то:«Ведь теперь тебе ничего?Не страшно?Да?!»Послушайте!Ведь, если звездызажигают –значит – это кому-нибудь нужно?Значит – это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!

Игорь Северянин

1887–1941

В парке плакала девочка

Всеволоду Светланову

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,У хорошенькой ласточки переломлена лапочка –Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»

И отец призадумался, потрясенный минутою,И простил все грядущие и капризы, и шалостиМилой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

Выйди в сад

Выйди в сад… Как погода ясна!Как застенчиво август увял!Распустила коралл бузина,И янтарный боярышник – вял…Эта ягода – яблочко-гном…Как кудрявый кротекус красив.Скоро осень окутает сномТеплый садик, дождем оросив.А пока еще – зелень вокругИ вверху безмятежная синь;И у клена причудливых рук –Много сходного с лапой гусынь.Как оливковы листики груш!Как призывно плоды их висят!Выйди в сад и чуть-чуть поразрушь, –Это осень простит… Выйди в сад.

Запевка

О России петь – что стремиться в храмПо лесным горам, полевым коврам…

О России петь – что весну встречать,Что невесту ждать, что утешить мать…

О России петь – что тоску забыть,Что Любовь любить, что бессмертным быть!

Классические розы

Как хороши, как свежи были розыВ моем саду! Как взор прельщали мой!Как я молил весенние морозыНе трогать их холодною рукой!

В те времена, когда роились грезыВ сердцах людей, прозрачны и ясны,Как хороши, как свежи были розыМоей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы…Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…Как хороши, как свежи ныне розыВоспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут – уже стихают грозы.Вернуться в дом Россия ищет троп…Как хороши, как свежи будут розы,Моей страной мне брошенные в гроб!

«Не завидуй другу, если друг богаче…»

Не завидуй другу, если друг богаче,Если он красивей, если он умней.Пусть его достатки, пусть его удачиУ твоих сандалий не сотрут ремней…

Двигайся бодрее по своей дороге,Улыбайся шире от его удач:Может быть, блаженство – на твоем пороге,А его, быть может, ждут нужда и плач.

Плачь его слезою! Смейся шумным смехом!Чувствуй полным сердцем вдоль и поперек!Не препятствуй другу ликовать успехом:Это – преступленье! Это – сверхпорок!

Ты не шла…

Карменсите

Целый день хохотала сиреньФиолетово-розовым хохотом.     Солнце жалило высохший день.     Ты не шла (Может быть, этот вздох о том?)Ты не шла. Хохотала сирень,Удушая пылающим хохотом…     Вдалеке у слепых деревень     Пробежал паровоз тяжким грохотом.Зло-презло хохотала сирень,Убивая мечты острым хохотом.     Да. А ты все не шла – целый день.     А я ждал (Может быть, этот вздох о том?..)До луны хохотала сиреньБеспощадно осмысленным хохотом…     Ты не шла. В парке влажная тень.     Сердце ждет. Сердце бесится грохотом.– Отхохочет ли эта сирень?Иль увянет, сожженная хохотом?!

Фиалка

Морозову-Гоголю

Снежеет дружно, снежеет нежно,Над ручейками хрусталит хрупь.Куда ни взглянешь – повсюду снежно,И сердце хочет в лесную глубь.

Мне больно-больно… Мне жалко-жалко…Зачем мне больно? Чего мне жаль?Ах, я не знаю, ах, я – фиалка,Так тихо-тихо ушла я в шаль.

О ты, чье сердце крылит к раздолью,Ты, триумфатор, ты, властелин!Приди, любуйся моей фиолью –Моей печалью в снегах долин.

О ты, чьи мысли всегда крылаты,Всегда победны, внемли, о ты:Возьми в ладони меня, как в латы,Моей фиолью святя мечты!..

Леонид Николаевич Андреев

1871–1919

Баргамот и Гараська

Было бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Бергамотова, в своей официальной части именовавшегося «городовой бляха № 20», а в неофициальной попросту «Баргамот». Обитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь, по отношению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы), а с духовной стороны характеризовавшиеся прозвищем «пушкари – проломленные головы», давая Ивану Акиндиновичу это имя, без сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и деликатному плоду, как бергамот. По своей внешности «Баргамот» скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю, заполненную мозгляками-людишками. Высокий, толстый, сильный, громогласный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно, достиг бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон. Внешние впечатления, проходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки, по дороге теряли всю свою остроту и силу и доходили до места назначения лишь в виде слабых отзвуков и отблесков. Человек с возвышенными требованиями назвал бы его куском мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хоть и исполнительной, для пушкарей же – наиболее заинтересованных в этом вопросе лиц – он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого почета и уважения. То, что знал Баргамот, он знал твердо. Пусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им, но зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой. Не менее прочную позицию занимали в его душе немногие истины, добытые путем житейского опыта и безусловно господствовавшие над местностью. Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за свое знание. А самое главное – Баргамот обладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была все. Населенная сапожниками, пенькотрепальщиками, кустарями-портными и иных свободных профессий представителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и понедельниками, все свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали непосредственное участие жены, растрепанные, простоволосые, растаскивавшие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек. Вся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколебимого Баргамота, забиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их «за клин». Крикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка. Таков был Баргамот в области международных отношений. В сфере внутренней политики он держался с неменьшим достоинством. Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с женой и двумя детишками и которая с трудом вмещала его грузное тело, трясясь от дряхлости и страха за свое существование, когда Баргамот ворочался, – могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза. Хозяйственный, рачительный, любивший в свободные дни копаться в огороде, Баргамот был строг. Путем того же физического воздействия он учил жену и детей, не столько сообразуясь с их действительными потребностями в науке, сколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы. Это не мешало жене его Марье, еще моложавой и красивой женщине, с одной стороны, уважать мужа как человека степенного и непьющего, а с другой – вертеть им, при всей его грузности, с такой легкостью и силой, на которую только и способны слабые женщины.